Это было под Невелем

В семье Рудаковых – Анны и Александра – было трое детей. Кроме Викторины, или Вивы, как ее называли в детстве, были сестра Раиса, 1933 года рождения, и Валентин, родившийся в 1938 году. Перед войной семья перебралась в поселок на станции Опухлики. Это в 10 км от Невеля. Анна устроилась поваром в располагавшийся там детский санаторий, а Александр занимался заготовками для него продуктов, работал от райпотребсоюза. Жили в трехквартирном доме прямо у станции.
– В первый же день войны папа ушел на фронт, – рассказывает Викторина Александровна. – Да так и сгинул. Никаких вестей ни от него, ни о нем мы больше не получали…
Между тем беда надвигалась на Опухлики неумолимо. В начале июля 1941 года немецкие войска были уже на подступах к Невелю, а значит, и к поселку. После упорных боев в середине июля советские войска оставили Невель. В Опухлики немцы пришли со стороны Великих Лук.
Шестилетняя Вива с сестрой и братом первыми увидели подъезжавших на дрезине к станции оккупантов и побежали в дом: «Мама, мама, немцы!»
– Вскоре в нашей квартире появились вооруженные постояльцы. Мы спали на полу, они – на кроватях. Только и слышно было: «Матка, ком!» А мать буквально слегла от надвинувшихся переживаний: каждый день мы сообщали ей новости о новых повешенных, – вспоминает моя собеседница. – Мы их знали, в их числе были и соседи по дому. Все они работали в санатории. На виселице, сооруженной среди березок прямо у санатория, сегодня висят одни, а завтра – уже другие. Повесили всех партийных.
По данным Невельской Чрезвычайной районной комиссии по расследованию и установлению злодеяний немецко-фашистского режима, на станции Опухлики дислоцировался штаб 263 немецкой дивизии, при котором размещался отряд СС. Он охранял тыл дивизии и поддерживал фашистский режим на территории района. На виселице возле детского санатория были повешены 20 человек. В Опухликах были расстреляны 500 советских граждан. Арестованных избивали до полусмерти, а потом убивали в сарае. За 27 месяцев оккупации в Невельском районе было замучено, сожжено, повешено и расстреляно более 20 тыс. мирных жителей. 6800 человек угнано в Германию.
– Однажды забрали маму, – продолжает Викторина Александровна. – Ее держали в застенках две недели. Предателей было много, и кто-то донес, что ночами она уходила куда-то из дома. Подозревали, что к партизанам. Ее ждал расстрел. Около нас жили муж с женой – эстонцы. Они держали теплицу, снабжали немцев свежими овощами. И вот они-то и вступились за маму, убедили немцев, что уходит ночами она в деревню Малашково к матери. Бабушка давала для нас хоть что-то из продуктов, овощи. Маму вернули домой.
У нас квартировали рядовые солдаты, все офицеры – в бывшем санатории. Помню, немцы показывали нам фотографии своих жен, детей, давая понять, что, мол, сочувствуют нашей беде. На Новый год принесли нам елочные игрушки. Такие же были развешаны на виселице…
Мать к этому времени работала поваром в столовой для военнопленных, которая располагалась в их доме, в двух опустевших квартирах. Викторина не знала тогда, что творилось в лагере для военнопленных. На территории района их было два. Один – в Опухликах, в 50 метрах от местного озера Балаздынь. Здесь содержалось около 5 тысяч советских военнопленных, из которых в живых осталось чуть более 300 человек. Заключенных заставляли заготавливать лес и грузить его на платформы. Носили его на станцию на руках. По 200 г хлеба с примесью опилок и по пол-литра так называемого супа – вот и вся еда в день. В лагере не было ни травы, ни коры на деревьях – все съедалось. Заключенных заставляли купаться в озере, когда оно уже подмерзало.
Мать не рассказывала детям о происходящем, да и по окончании войны не заговаривала о том жутком времени. Не хотелось вспоминать. Но и того, что дети узнали и пережили сами, хватило на всю их оставшуюся жизнь. Куда денешься от этих воспоминаний?
– Когда наши начали активное наступление, жителей Опухликов выгнали на дорогу, и начался долгий и мучительный путь в никуда. Мы не знали, что нас ждет. Зима уже вступала в свои права, а одежда – никакая. На хиленьких санках корыто, а в нем мамино полупальто. Еды нет. Потом поняли, что гонят к польской границе. Присоединяли к нам жителей деревень и сел, сжигая их дома. Дорога за нами минировалась. Шли буквально по трупам – люди не выдерживали, умирали. Ночевали в канавах у дороги. Голодные и обмороженные. Детей, правда, посадили поначалу на подводы, и мы далеко уехали от основной колонны, протянувшейся, наверное, на два километра. Плакали, думая, что никогда уже не увидим маму. В одном из селений нас взяли на ночевку местные жители, знавшие, по счастью, нашу семью. Всю ночь не спали – бомбежка. К утру к нам подтянулась основная колонна. Радовались, что мама снова рядом. И это селение было сожжено, а попутчиков прибыло.
Был момент, когда Анна попыталась отделиться от колонны. Когда остановились где-то на ночь, она смогла спрятать детей в окопчике у ручья. Поползла воды набрать, там ее и схватили. Прозвучало знакомое: «Ком, ком, матка»!
– Мать увели, а потом за нами пришли и повели куда-то. Помню, ночь была светлая. Над нами звезды сияют, а мы идем, тянем за собой санки из двух дощечек. Страшно и одиноко было. Но почему-то тогда оставили в живых и нас, и маму, – вспоминает Викторина Александровна. – Присоединили к остальным и дальше погнали. Может, не до нас немцам уже было, ведь драпали. Мы думали, нас всех расстреляют, но вот до границы с Польшей почти дошли. Начался настоящий лес. Снега в нем по пояс. Женщины пошли к немецкому начальству просить, чтобы нас тут оставили, в лесу. И вот они весь обоз вот тут и бросили. Предупредили даже, что назад ходу нет – дорога заминирована. Дня через два мы услышали гул танков и русскую речь. Наши!
Викторина Александровна замолчала, как бы вновь переживая тот судьбоносный для них момент, оправдавший надежды на жизнь. То был исход из врат адовых в декабре 1943 года.
– Рассадили нас по машинам и повезли в сторону Великих Лук, – вспоминает вновь она. – По дороге и бабушкина деревня, в километре от трассы. Мы попросили остановиться, слезли и пошли. Где-то уже в полночь стучимся. Слышим бабушкин голос: «Кого черт несет?» И вот – слезы и радости, и горя. Угостить ей нас нечем. В наличии мякина да гнилушки – обычная наша еда. И в последующие дни то же самое. Мама ездила за хлебом в Гродно, в Белоруссию. И ничего, бывало, не привозила. Однажды бандиты обобрали до нитки. Их тогда было много в округе. Хорошо, жива вернулась – утешились этим.
Потом Анна устроилась поваром в располагавшийся неподалеку военный госпиталь. Когда его перебазировали в Севастополь, начальство звало с собой и ее с детьми. Обещали дать на месте жилье. Но Анна не захотела оставлять мать одну, остались. Жили вчетвером в одной комнатушке. 1946‑й и 1947‑й годы были особенно голодными. В школу дети ходили в Невель. Учились во вторую смену. До деревни 8 км, постоянно есть хочется. К 12 ночи только домой добирались. Утром вставали и за работу – насушить, намолоть травы. Ее и ели.
В 1948 году Анна завербовалась в Калининград, бывший Кенигсберг. Забрала с собой Раю и сына. У старшей дочери начались припадки, ее нужно было лечить. А Викторина осталась у бабушки. Работала в колхозе наравне со взрослыми. Перебралась в Калининград в 1951 году. Тут бы и закончить наш рассказ, но, думаю, читателю будет интересно, как складывалась ее судьба в послевоенное время. Как оказалась она в наших краях?
– В Калининграде мама работала в столовой, туда и сестру мою пристроила, – рассказывает она. – Лечила ее народным средством – по совету одной женщины умывала мылом, которое использовалось до этого при омовении покойника. И помогало. Чудеса, да и только. Мама давно умерла, и брата уже нет, а Раиса до сих пор жива. Живет в Калининграде. Одна. Замуж не выходила, детей нет. Зову ее к себе, но пока безуспешно. А ведь и я не могу к ней поехать: отдышка сильная, ноги болят, – продолжает рассказ Викторина Александровна. – А с Анатолием Ивановичем Бирюковым, уже покойным моим мужем, познакомилась в Калининграде. Он там срочную службу в морфлоте как раз завершал. К этому времени я окончила школу ФЗО (школа фабрично-заводского обучения), успела поработать по специальности на рыбоконсервном комбинате. Перебралась поближе к дому, сменив работу. Как-то с подругами пришла на танцы в клуб ЦБК (целлюлозно-бумажный комбинат), и мы еще посмеялись над одним морячком, мол, никто из нас с таким танцевать не пойдет. Почему-то нам он не показался тогда. Смех смехом, а он вдруг приглашает меня на танец. И пошла, и согласилась выйти за него, и уехала с ним в Навашино.
Замуж вышла Викторина в 1954‑м, а в следующем году Наташа, старшая дочь, родилась. С ней и перебрались на родину мужа. Я устроилась поваром в детском саду, муж – на судоверфь. Купили дом у Александра Ефимовича Кулева. Он был военный в высоком звании, знакомы были с ним по Калининграду. В то время дом и квартиру иметь одновременно запрещалось, вот он и продал выстроенный на родине дом нам. Просторный, крепкий, но дороговатый для нас, конечно. В одной половине свекровь стала жить, в другой – мы. Средств не хватало, поэтому и завербовались на Север, в Воркуту. Вернулись в Навашино в 1968 году.
В Воркуте Викторина Александровна работала на фабрике-кухне, обеспечивавшей социальные и образовательные учреждения мясными полуфабрикатами.
– Тяжело было. Работали по 12 часов. За это время по 40 тысяч котлет делали, по 200 кг гуляша. Работала в ночь через сутки. Там я была в почете, квартиру трехкомнатную получила. У меня вторая дочка уже росла – Света. Наташа в Калининград учиться из Воркуты уехала, окончила университет и вернулась. А сейчас и она, и Света в Москве живут. От старшей – внук Петя, от младшей – Александр и Жанна. Есть и правнучка. Вика пошла в первый класс. Света работает в НИИ, физик. Приезжает часто. А я однажды в Воркуту на юбилей к подруге ездила. И зачем мы оттуда уехали? Иногда задаюсь таким вопросом. Там народ хороший. Холодно телу, да душе тепло.
И снова возвращаю ее в военное детство. Сохранились какие-либо документы, фотографии? Увы, ничего не осталось, только память… Теперь не забудем и мы. И наши дети, и внуки пусть помнят, что это такое – война. И делают все, чтобы никогда больше она не пришла на нашу землю.